Устами машины
На прощание я расскажу вам одну «продажную историю». Вернее, пусть ее расскажет сама машина. Это же с ней произошло. А то мы все – «женщина и автомобиль», «мужчина и автомобиль», права женщин, права мужчин… А кто-нибудь подумал о том, что чувствует машина в нашем мире мужчин и женщин, есть ли у нее права, и что, в конце концов, она обо всем этом думает?..
Давай, дорогая. Мы тебя слушаем. Не смущайся. Кхм. Так вот.
Правда же, какой-нибудь «Степан Егоров, Мицубиси-Кольт» звучит так же гордо, как, скажем, «Джон Браун, эсквайр»? Даже почище…
Так примерно было написано у моего последнего хозяина на пропуске автостоянки.
Мицубиси-Кольт – это я. Мне скоро будет двенадцать лет, и я уже старая. Я скоро умру. Старая японская машина, живущая у новых русских людей. Они опять меня недавно купили.
Вообще-то, в первый раз меня купили года четыре назад. Что было до того, в Японии и Германии, я помню смутно. В Россию меня привез один крутой мужик (имен, с вашего позволения, я называть не буду) для своей жены. Чтобы жена потихоньку училась ездить не только с ним на переднем пассажирском сиденье, но и типа сама за рулем. Я для обучения милых дам подхожу идеально – белая, легкая, плавная, ход мягкий, передачки сами втыкаются куда надо, руль можно одним пальчиком подкручивать… Наманикюренным, причем… Но только пришлось мне простоять на стоянке почти год. Жена его ко мне не приходила. Она, натурально, отказывалась садиться за руль. Мотив у нее был простой и жалобный: «Дорогой, работа у меня через дорогу, если мы куда-нибудь едем, то все равно с тобой вместе, так зачем мне машина?..»
Короче, мужик озлился, наконец, и затеял меня продавать. Нашлась девушка, которая как раз искала себе что-то для начала не очень дорогое и не очень новое. И чтобы ее ребенок не вываливался сзади из дверей. Я ей подошла, словно нянька средних лет, с хорошими рекомендациями и спокойным характером.
Эта прекрасная девушка была моей самой любимой хозяйкой. Она ухаживала за мной, холила и лелеяла, наряжала во всякие штучки, вроде чехольчиков на подголовники, или громкой связи для своей «Нокии». Я уж не говорю о таких замечательных вещах, как автомагнитола, колонки, зимняя резина, антикор, сигнализация, центральный замок, звонить после двадцати одного, торг… Пардон, увлеклась.
Только она понимала меня, как никто. Она видела, что мне грустно. Замечала, что я стою и важничаю среди других машин, и ласково подшучивала надо мной. Чувствовала, если мне страшно. Ей тоже было больно, когда мне разбили стекла какие-то придурки ночью во дворе. Она доставала из меня осколки заледеневшими руками, и метель кидала в нас охапками снега, и наши слезы превращались в льдинки…
Но люди меняют машины. На все более новые и лучшие. И спустя пару лет меня опять выставили на продажу. Элегантные вкусно пахнущие ребята приезжали на хондах и маздах, чтобы посмотреть на меня. Они читали обо мне в Интернете и любовались там моей фотографией. Один парень просто сходу «запал» на меня. Он сказал, что готов сразу купить, только надо сгонять «на яму», чтобы меня осмотрел его личный мастер. Мы сгоняли. «Живой кольт», - одобрительно бормотал мастер, ползая под моим днищем, дергая за проводки и постукивая по мне ключами. «Завтра к нотариусу, - обрадовался парень. – У меня есть один, в вашем районе, за полчаса все сделаем». Девушка моя испугалась. Так быстро? «А чего тянуть? – удивился парень. – Мне нравится машина. Это… короче, сюрприз будет. Моей жене на день рожденья. Она только права получает, вот хочу привести вашу «Мицубиси» в идеальное состояние, начищу, отполирую, бантом большим обвяжу и под ее окно поставлю». И они договорились созвониться вечером. И девушка взяла с парня клятву, что он ни за что не станет меня обижать, и что будет заботиться.
А вечером девушка ходила вокруг телефона, собирая мои документы, запасные ключи, гарантийные талоны на автомагнитолу и прочие необходимые вещи, и никак не могла заставить себя набрать номер. Она со слезами бормотала «нет, не могу!» и «он меня убьет, точно убьет!». А потом позвонила и сказала, что машина не продается. И что она не виновата. И что это все равно, что отдать ребенка. И что у нее изменились обстоятельства. И что ее надо простить.
И мужик простил. Он сказал, что, мол, бывает, ничего страшного. Он потом купил своей возлюбленной другую японскую машину б/у и обвязал ленточкой. Мы специально интересовались.
Я осталась, я была рада, я бегала как девочка, у меня ничего не ломалось, не стучало и не текло, пока… просто не отказал генератор. Потому что был старый. Пришлось ставить новый. В общем, это все из-за меня. Я обидела свою хозяйку. Я не оправдала ее надежд. Она на меня рассердилась, а потом у нее снова изменились обстоятельства, и ей уже хотелось новую машину, ей надоело со мной возиться, запчасти стоили дорого и были доступны только на заказ, а это хлопотно.
Следующим покупателем был строгий на вид, респектабельный и бородатый дядечка. Ему нашли меня в Интернете его сотрудники. Он приехал на джипе и представился так: «Я – многоженец. У моей первой жены джип, а эту машину я хочу взять для второй жены». Мужик еще сказал, что меня будет не жалко бить его новой жене, потому что я уже и так битая и крашеная: его мастера меня тщательно осмотрели. Как врачи на диспансеризации. И еще он ворчал, что не такая уж я ухоженная, по его меркам, как было заявлено в объявлении. Он вообще был язвителен и строг.
Они приехали меня забирать большой шумной компанией, на этом самом пресловутом джипе. Они устанавливали сиденья, дергали руль, включали все подряд и всячески осваивались. Им было весело, но у второй жены мужика поначалу не очень-то получалось справиться со мной. Потом они приготовились уезжать и расселись по двум машинам. Тогда моя любимая хозяйка заплакала. Тут у джипа что-то наглухо переклинило в коробке передач, и всей честной компании пришлось ехать домой на мне. Тогда моя любимая хозяйка улыбнулась сквозь слезы. И помахала мне вслед. Она гордилась мной, она опять не хотела расставаться и на всякий случай ужасно жалела меня. Она очень сильно была ко мне привязана.
Мне показалось, что внезапно пошел сильный дождь. Как это у Набокова? «И как бы деятельно ни ездили два близнеца по смотровому стеклу, они не могли справиться с моими слезами…»
А последнее время мне все чаще приходят мысли о смерти. Как я буду выглядеть мертвая? Только не на «разборку»!.. Видела я эти разборки иномарок, брр!.. Как представлю: стоишь посреди двора голая, полурасчлененная, под дождем и ветром, в луже! Так и просится – «в луже собственной крови»…
Но мои последние хозяева – все-таки милые люди, и я верю, что сумею избежать этой участи. Они спасут меня. У них собственный дом с гаражом. Это ж неспроста. И хотя машины не хоронят, может быть, скоро в России изобретут способ достойного прощания с хорошими машинами. «Ты послужила нам верой и правдой, и твоя подушка безопасности придавала нам уверенности… Можно было не бояться чисто на тебе кататься… И всякое такое…»
Похороните меня по понятиям о чести и достоинстве, когда окончательно добьете. Я чувствую, что меня купили в последний раз.

© Издательский дом «Питер», 2004
© М. Кингисепп

Берлин — Санкт-Петербург, 1995 год

«Привет! Спасибo за письмо и поддержку!
Мы тоже тут все ходим на ушах — я учусь, работаю где только можно и мать-мать-мать. Впрочем, тебе это все хорошо знакомо.
Мои родители тебе уже, наверное, о моей жизни здесь много рассказывали. И еще расскажут. В Германии хорошо, хотя и трудновато, но при этом очень тоскливо. Ленинградское детство и петербургская юность дают о себе знать периодически.
Я посылаю парочку фотографий своего отпрыска. Как твой? Мне очень любопытно. Мы с ребенком общаемся на двух языках (отгадай, на каких!), поэтому он еще не слишком говорить хоть на каком-то (вот сейчас сидит и молча посыпает яблоко солью). Но все понимает. Он ужасная обезьяна, корчит гримасы без конца и всех изображает, копируя мимику и движения. Моя мама утверждает, что я начала говорить значительно раньше.
Мы пока не можем сильно путешествовать по свету, но я дико хочу приехать домой. Пойдем с тобой снова на крышу загорать, две старые тетки. Помнишь, как мыы загорали на твоей крыше и готовились к сессии? У нас было два бутерброда. И два масляных песочных печенья «курабье». Мы махали рукой человеку в кабинке подъемного крана. Чтобы он к нам стрелу развернул, а потом испугалисб, что он к нам на крышу залезет и мы историю не доучим никогда.
Я мечтаю посмотреть на солнце сквозь витражи в твоей парадной. На втором этаже — журавли у пруда, на третьем — яблоневый сад, а на последнем, перед чердаком, - не помню. Кажется, что-то про море?
Скажи, а корюшкой пахнет в апреле? Я весной все время вспоминаю, что пока дойдешь с Сытного рынка до дома, из каждого второго окна на Петроградской запах огурца, потому что все жарят корюшку. Пожалуйста, купи для меня килограмм — нет, два! — корюшки, когда будет, и засунь в морозилку. Я приеду, разморожу, пожарю и съем.
Мне очень будет интересно посмотреть, как молодое поколение («наша смена») будет играть, а мы — болтать. Ты знаешь еще что-то о ком-то из наших?
Целуй дите. Береги себя. Целую».

Санкт-Петербург — заграница, 2002 год
(Пожалуйста, передайте это письмо тем, кто несколько лет назад жил по этому адресу)

«Почему не пишете? Почему пропали? Когда приедете? Как вы там?
Я волнуюсь. Я скучаю. Вы обещали...
В Питере по-прежнему: красиво, грязно, странно, здорово, белые ночи никуда не делись, тополиный пух все так же лежит сугробами в июне, и еще грядет юбилей города.
Петроградская сторона теперь что твой Париж. Бутики, кафешки, клубы, скверики с чистыми газонами, аккуратными скамеечками и чугунными оградками.
Но воздух тот же. Закаты над Финским заливом родные. И на салют все не идут к Петропавловке, как жители других районов, приезжающие сюда на метро. Салют мы, жители Петроградки, по-прежнему смотрим с балкона.
Витражей в моей парадной больше нет. Их постепенно растащили по кусочкам. Какие-то подростки написали на остатках краской из распылителя «Виктор Цой жив» и «Алиса». Потом вместо этого вставили простые стекла. Зато понастроили много новеньких модных и престижных домов с бесшумными прозрачными лифтами.
А наш лифт так и не работает, и сетка вокруг него совсем запылилась. Почтовые ящики без крышек, многие разломаны. В нашей парадной снимают уже не помню какую по счету серию «Ментов». Нет, вы видели? У вас же принимаются центральные российские телеканалы.
На мой чердак теперь не попасть, даже через «потайной лаз», благодаря которому я попадала на соседнюю крышу и следила за прохожими, бредущими проходными дворами. Один раз я так увлеклась, что даже перепрыгнула дырку между домами — где-то с полметра. Сейчас я бы ни за что не рискнула. Сейчас — ответственность за детей. Но тогда страха не было. Я чувствовала себя кошкой.
В тот день я еще увидела с крыши одно странное место, между моей улицей и Чкаловским проспектом. Есть там маленький двор-колодец, в который смотрят всего три окна — на шестом этаже, на пятом и на третьем. Абсолютно глухой дворик без входа и выхода, размером с каморку папы Карло. Я еще подумала, что если туда ненароком упасть, никто никогда не узнает! Разве только случайно выглянет в окошко или посмотрит с крыши, как я... Давно ничего не слышала про Славку, который «Слава КПСС». Мы с ним на пару учились «пить, курить и развратничаать» на нашем чердаке. Сидели на балке два дуралея, шестнадцати и девятнадцати лет, и круто так в темноте при свечке раскуривали модные в то время длинные коричневые сигареты St.Moritz. Было ужасно противно, но зато мы чувствовали себя «как большие».
А в другой раз мы украли у родителей бутылку коньяка и распили ее на чердаке прекрасной белой ночью. Нам стало так весело! Мы сползли вниз на улицу, падая и хохоча, и пошли гулять по улицам вокруг Большого проспекта. Было раннее утро, светило солнце, и редкие прохожие все поголовно казались нам такими смешными и милыми!
Чердаки теперь все закрыты: терроризм свирепствует. Так что и на крыши почти не попасть. А если и залезешь, тут же из окон заметят, и через несколько минут тебя снимут с крыши пожарные и передадут милиции. Милиция ни за что не поверит, что ты на крышах всю молодость провел, жизненно важные вопросы решал, влюблялся, мечтал и учился целоваться.
Зато все жители Петроградской умело срезают путь проходными дворами и переходят улицы наискосок, невзирая на пешеходные переходы, на любой сигнал светофора, игнорируя все знаки дорожного движения. Если надо свернуть на соседнюю улицу, «петроградцы» не пойдут до угла — они найдут сквозную парадную.
Я вот сама недавно оказалась на улице Ленина и поймала себя на том, что перехожу ее под углом, автоматически двигаясь своим школьным маршрутом: от трамвайной остановки к Матвеевскому садику и через него, потом срезать угол перед перекрестком, и далее двумя дворами к Австрийской площади, за которой на улице Мира стоит моя бывшая школа. Иду и буквально про каждый дом на каждой улицее Петроградской думаю: я знаю, кто живет здесь на пятом этаже, а в этом доме — на втором, окна во двор слева, а в этом...
Это я себя обманываю. Никто там уже не живет. То есть я теперь никого не знаю. Там чужие люди, а мои одноклассники разъехались кто куда. Самое ближнее — это Москва. Самое дальнее — за океанами...
Про любимую нашу английскую спецшколу рассказывать горько. Учителей, как и вас, иных уж нет, а те далече. Ботаничка Людмила Степановна умерла два года назад от рака. Русичка Мария Григорьевна попала в аварию, и ей ампутировали ногу. Она лежит в болнице и плачет. Историк Васильев пропал. Никто совершенно не знает, где он. Телефона у него по-прежнему нет. А на звонки в дверь никто не откликается уже больше года. Математичка Евгения Павловна очень болеет. А химичка Нина Ивановна ведет продленку в младших классах за гроши, только бы оставаться в школе. Там куча новых молоденьких училок, которые никого из наших не узнают или не помнят.
Около школы теперь стоят в ряд дорогущие иномарки родителей, и еще сделали такие модные штуки на проезжей части, на которых машина подпрыгивает, чтобы сбавить скорость. Осторожно, мол, дети.
С некоторых улиц убрали трамваи, с нашей тоже. И не слышно скрипа поворачивающего трамвая по ночам, и не видно на потолке света отражающихся искр, которые сыпались всегда с проводов. Поэтому у меня не получается больше мечтать — тихо и темно по ночам в комнате.
И еще не горит то окно напротив, где всегда жил художник. Мы так с ним и не познакомились. У нас на Петроградской в основном ведь ночные люди. В три часа ночи, бывало, посмотришь — почти половина окон светится.
Сейчас окна все темные. И корюшку стали продавать в супермаркетах в герметиичной упаковке. Она не пахнет потому. И из окон за стеклопакетами не пахнет ничем.
А в парадных неистребимый кошачий дух, но пейзаж на улицах какой-то европейский: иномарки, кинотеатры, казино, ресторааны, пробки на дорогах. Если не видно Невы, то иногда и не поймешь, то ли ты на Петроградской в Ленинграде, то ли затерялся среди улочек неизвестного города неизвестной страны.
Так что можете не приезжать. Не заметите разницы.
Обнимаю вас. Люблю. Жду».

© Издательский дом Hachette Filippacci Shkulev, 2003
© М. Кингисепп

Эта история началась тихим сентябрьским вечером, когда уже начавшие желтеть деревья стояли залитые закатным солнцем. Два гоблина шли по вилявшей между деревьев тропинке, которая то поднималась вверх, взбираясь на вершину пригорка, то спускалась в лощину, на дне которой когда-то тек ручей. Они шли молча, держась за руки. Их чуткие носы со свистом выдыхали терпкий запах листвы. Они иногда останавливались, принюхивались и крутили косматыми головами.
Два гоблина искали в осеннем лесу подходящее место, чтобы уснуть. Гоблины — очень эстетические существа, и для них не все равно, в каком месте уснуть, поэтому они ищут это место очень тщательно, ведь им еще предстоит проснутся в нем однажды.
Мы не знаем, все ли гоблины уродливы, противны и обладают премерзким характером. Эти двое были весьма и весьма симпатичны: один мохнатый, второй рыжий. Под настроение они бывали: один худым, другой пушистым, один хныкал, другой вилял хвостом, один картавил, другой занимался фитнесом.
Вместе с гоблинами жил Гнум. Он был гномом, но особенным. Иногда он встревал в гоблинские дела, иногда важничал. Часто Гнум хохотал в соседней комнате, да так, что гоблины переглядывались и хмыкали с пониманием.
Два гоблина пришли в филармонию. Фортепианный концерт, помимо спящих людей, слушали также обнаруженные гоблинами кот, мышонок на хорах и паучок, который залихвацки раскачивался на крюке под библейские опусы Гайдна.
Два гоблина пришли за продуктами на месяц, и полчаса выбирали теплые зимние колготки, периодически путаясь в размерах и требуя консультаций продавщиц.
Два гоблина пришли на корпоративную вечеринку. Один станцевал стриптиз, а второй начал курить и снимать все действо на видеокамеру.
Один гоблин положил другому ногу на пузо и ну ее чесать!
Два гоблина улеглись спать с твердым намерением выспаться, но проговорили о важном до четырех часов утра, пугая соседей громким непосредственным смехом.
Однажды два гоблина пошли покупать Гнуму коньки. Гнум хмурился, пыхтел и вообще был против, однако коньки ему все же купили. Покупку отметили поеданием пиццы, и тут уже Гнум был своими коньками доволен.
Один уставший гоблин пошел вечером в ванную и хотел было постирать, но стал делать себе маникюр. Второй заглянул с вопросом: «Не хочешь ли чаю выпить?» Получив утвердительный кивок, он включил чайник. Тут раздался хлопок, посыпались искры и вылетели все пробки. Все дела пришлось отложить.
Пришли гоблины в салон сотовой связи, услышали веселую музыку и ну танцевать!
Два гоблина решили создать музей ненужных вещей. Ненужными вещами в основном были выбраны мебель и некоторые предметы в комнате Гнума. По комнате стало трудно перемещаться, ибо гоблины торопились пополнить экспозицию и не находили в себе сил отличать нужные вещи от ненужных. Вскоре комната Гнума превратилась в забитый барахлом сарай, а чтобы Гнум не обижался, гоблины избрали его почетным хранителем музея.
Два гоблина повезли свою машину на техосмотр. Если не считать потраченных денег и времени томленья среди промасленных цииничных дядек в комбинезонах, все прошло благополучно. На радостях гоблины поехали в ресторан, откуда не смогли уехать, потому что у машины на диком морозе заклинило тормозные колодки. Если бы не принудительная помывка машины на СТО, не снимал бы один гоблин колеса перед входом в ресторан, и не терзал бы второй гоблин официанток просьбами о ведре кипятка для поливки дисков, и не пришлось бы Гнуму страшно волноваться и грозить небесам кулаком. Впрочем, ресторан получил свои щедрые чаевые. Enjoy life. Eat out more often.
Однажды гоблин спросил у Гнума, чего тот больше хочет к празднику: новые джинсы или сходить на фигурное катание.
— И того, и другого, — ответил Гнум важно, — и можно без рыбьего жира.
На показательных выступлениях международных призеров и прочих чемпионов пришлось долго-долго на контроле выгружать из карманов «все, что нажито непосильным трудом»: мобильные телефоны — два, ключи от дома — четыре, ключи от машины — одна связка, цифровая фотокамера — одна, кошельки с дисконтными карточками — два, права водительские — одна книжечка, магнитола импортная — одна.
Гнум в новых джинсах фотографировал, снимал клипы, один раз упал на трибуне и пребольно расшиб коленку, всплакнул, отстоял получасовую очередь в туалет, опоздал к началу второго действия и под конец сильно дулся.
Гоблин пререкался с гаишниками, которые не пускали машины на парковку у стадиона, громко хлопал чемпионам, заразительно смеялся, разглядывал зрителей, следил за телекамерами, приветствовал губернатора города, пел стоя гимн великому городу и без устали размахивал флажком.
Вечером по телевизору показали повтор. На экране впечатление не то, конечно.
Один гоблин решил поехать в Москву по делам, долго и мучительно собирался, заранее купил билеты в оба конца, составлял списки вещей и выяснял про регистрацию.
В столице было шумно, людно, холодно, накурено и забавно. Гоблин узнал много нового, много думал, мало ел, почти не спал, бесконечно говорил по мобильному телефону, вообще не смотрел телевизор, встречался, общался и иногда слушал по ночам хорошую музыку. Посетил лекции в университете, арт-салон, мюзикл, кучу кафе и ресторанов, пару раз даже был в гостях, хотя в Москве это не принято.
В Москве гоблин сильно тосковал по дому. Вернувшись домой, сразу принялся скучать по Москве.
© М. Кингисепп

Мы разговаривали с приятельницей по телефону. Тут, говорит, концерт Маккартни идет по телевизору. Он сегодня в Питере выступает, а показывают почему-то запись концерта на Красной площади годичной давности. Сначала, говорит, я на Дворцовую на концерт Маккартни не хотела идти, хотя билеты были — недорогие стоячие. А теперь смотрю, говорит, телевизор и жалею страшно: нужно было племянницу взять с собой, показать ей живого классика, и сама бы получила непередаваемые впечатления.
Моей приятельнице пятьдесят лет. Это ее музыка, поколенческая. А племяннице десять. Она ничего про старенького дядечку со сморщенным лицом гнома не знает. Увидеть настоящего Пола Маккартни ей бы пришлось наверняка в первый и последний раз в жизни. Он же не вечный, в самом деле, и вряд ли приедет к нам еще в ближайшем будущем. В детстве мы в таких случаях показывали что-нибудь в кулаке и говорили: «Видишь?» Затем прятали за спину и с вызовом заявляли: «Больше не увидишь!»
Я вот тоже на Дворцовую не пошла. Не люблю больших скоплений народу. Народ станет непременно пить, курить и буянить. Ни перед кем не преклоняюсь настолько, чтобы платить дорого, ехать далеко, терпеть лишения, рисковать брошенной где попало машиной и хорошей обувью (почему я никогда и никому не наступаю на ноги, а мне — все и все и всегда, особенно в метро и на концертах?)
А в день выступления сэра Пола Маккартни на Дворцовой площади города Санкт-Петербурга я включила телевизор вслед за приятельницей. Лениво так включила, за вязанием, попивая чай. Смотрю фильм английский про то, как сэр Пол приехал «back in USSR», и все в фильме о нем по-английски рассказывают, как на музыке «Битлз» выросли, как английский по их текстам учили, как впервые поцеловали девушку под музыку Битлз, как все запрещали, как пластинки «на костях» делали. Маккартни песню споет, они расскажут, потом он опять споет.
…Я обнаружила себя спустя где-то полчаса на полу перед телевизором. Я сидела, как завороженная глядя на экран, и шевелила губами вслед за сэром Полом. Я вспомнила, что я помню наизусть почти все песни битлов. Я успела об этом забыть. Некоторые строчки пропали куда-то, но всплывали по ходу произнесения.
В телевизоре рассказывали то, о чем я давно не думала или не вспоминала. Мои патлатые родители с хайратниками на голове, в джинсах-клеш и с лицами героев-любовников. Я в Лондоне, впервые оказавшись в огромном музыкальном магазине, смотрю на все (!) альбомы «Битлз», имея возможность купить любой, и считаю деньги — на что мне хватит. Мы с подругой лежим на чьем-то флэту, почему-то на полу на полосатом матрасе, беспричинно хохочем, чувствуем счастье и поем на два голоса «Because». Мы с друзьями тусуемся у Казанского собора, в кооперативных футболках с портретом Джона Леннона, в рваных джинсах, босиком — в знак протеста! — и слушаем, как наш знакомый музыкант с волосами до пояса, в шляпе и с добрыми глазами истинного дитя цветов поет «Strawberry fields forever». И как поет!..
Теперь иных уж нет, а те далече. А в телевизоре один за всех. Маккартни пел, а я видела картинки из своей жизни. Я почувствовала себя на десятки лет младше и даже оглянулась на дверь, не войдет ли мама, когда мне вовсе не до нее.
Какая мама? Я живу отдельно, сама давно стала мамой, и вот даже не знаю, чем там занят за стеной мой ребенок в три часа ночи, потому что прилипла к телевизору. А там рассказывают — мы, мол, учили английский по песням «Битлз». Святая правда. Я тоже учила, и слишком много знаю наизусть оттуда, и слова, и выражения, и грамматику — все из этих песен. Один впервые поцеловал девушку под песню «Битлз», другой впервые напился под песню «Битлз». Да, верно. Все когда-то было впервые — и почти все происходило под эту музыку, под эти слова, под эти голоса.
Я вспомнила, что у меня был друг детства, у которого дома были настоящие сокровища — все альбомы «Битлов» (это в середине 80-х!) и великолепно изданные в Штатах «Антология «Битлз» и альбомы рисунков, кажется, Леннона. И эти сокровища можно было трогать руками, слушать ушами и рассматривать глазами.
Я вспомнила, что у моей бабушки — поклонницы Софии Ротару, Валерия Леонтьева и Анны Герман — почему-то были дома пластинки «Битлз», изданные фирмой грамзаписи «Мелодия» — «Вкус меда» и «Вечер трудного дня». Я не знаю, почему она их купила. Но я слушала их на ночь, когда училась в школе и приезжала к бабушке на выходные погостить.
Я вспомнила, что сто лет не слушала «Битлов», и что где-то у меня завалялись кассеты, на которых были хиты и не помню, какие альбомы, а теперь записано что-то другое. Видимо, мне показалось, что «Битлов» я уже слушать никогда не буду, а кассеты можно использовать в качестве звуконосителя.
Во время «рекламы на Первом» я очнулась и пошла на кухню за новой чашкой чаю. Моя 12-тилетняя дочь проскакала мимо меня по коридору, крича на ходу, что ничего лучше Маккартни она в жизни не слышала. Что она тащится от этой музыки и что нужно немедленно достать хоть какие-нибудь альбомы. И почему я не сказала ей раньше, какие прекрасные песни он пишет. И как я могла не купить билеты на концерт на Дворцовой площади? Не рассказала, не поделилась, не дала послушать, не привила любовь, не открыла гениальную музыку кумиров своей молодости и молодости своих родителей.
Когда Первый канал угомонился с рекламой и закончил демонстрацию документального фильма о Маккартни, мы с ребенком уселись в темноте на ее постели и поговорили за жизнь. Я была прощена — при условии, что немедленно отправлюсь искать кассеты по сусекам и расскажу все, что знаю.
Ребенок не знал ничего. Ни как битлов зовут, ни что один из них был застрелен на пороге своей квартиры. Она думала, что он умер от старости. Она удивилась, узнав, что сегодня доставать ничего не надо, что можно купить любой альбом на кассете или на диске. Она разочаровалась во мне, когда я предъявила ей единственную завалящую кассету, с трудом отрытую в коробке со старыми кассетами на антресолях. На остальных были записаны испанская гитара, Сюзанна Вега и моя дипломная речь, чтобы учить наизусть по дороге в институт.
И тут я вспомнила, как я открыла для себя Булгакова, в классе где-то в седьмом. Я взахлеб читала «Мастера и Маргариту», хохотала на всю квартиру и плакала навзрыд. Мой отчим ходил вокруг меня и всем говорил, как он мне завидует. Почему, спрашивали его я, мама, бабушка и дедушка. Пасиму, вторила нам моя младшая сестра, сидящая в детском манеже. Да потому, волновался отчим, что человек впервые! в жизни! читает Булгакова! Это же так прекрасно! Это же неповторимо! Я, конечно, тоже могу взять и прочитать, объяснял он, но такого впечатления, как в первый раз, я уже никогда не получу, неужели вы не понимаете?
Вот и моя дочь у меня на глазах впервые в жизни услышала музыку «Битлз» и прониклась гениальностью Маккартни. И я поняла, что имел в виду мой отчим. Я это прочувствовала — где-то в спине, до мурашек.
Я обещала, конечно, ребенку купить «Битлов» и про «Битлов» — альбомов, фильмов и книг. Внукам тоже пригодится. Вот уж с внуками непременно пойду на концерт. Только на чей? Покажите мне еще какую-нибудь живую легенду, классика рок-н-ролла, который доживет до моих внуков.

© М. Кингисепп

А вчера из двери выпал аккуратно сложенный тетрадный листок в клеточку, внешне напоминающий школьную записку. Листочек гласил, цитирую:
«Закрой свою мастерскую
против весь стояк, что ты
стучишь день и ночь никому
покоя не даешь, люди с ночной
работы приходят и ты не даешь
отдохнуть. Если не прекратишь
стучать, то развернут твою
всю голубятню. Мы предупредили.
Не обижайся».
Конец цитаты.
Я пожала плечами и хотела было выбросить сие послание, но, подумавши, решила быть на высоте и не обращать внимания на всякие бумажки без подписи и адреса. Впрочем, на обороте стоял номер моей квартиры. Но я все равно «уронила» это на пол и закрыла дверь.
Однако соседи мои проявили удивительную по нынешним временам сплоченность, братство и прочие чувства гражданской ответственности. Всяк в подъезд входящий, в ожидании лифта (а живу я на первом этаже) обращал внимание на листочек под ногами, не ленился поднять его, внимательно читал, шевеля губами, затем занимался некоторой мыслительной деятельностью, хмыкал и аккуратненько так вставлял записку в дверную щель моей квартиры. На место, значит.
Когда мне это надоело, я забрала записку, вооружилась диктофоном и отправилась прямо в соседнюю квартиру к своей «любимице» — старушенции с командным голосом и фигурой кавалериста. Это если не душа подъезда, то его сердце, легкие и печень. Возможно, даже мочевой пузырь. Это классический активист-идеолог, регулярно проводящий собрания у подъезда, открывающий бурные дискуссии по любому поводу или без оного, борец с жилконторой, пастух жильцов и драчун с ветром. В детстве мы таких называли «Борис — предводитель дохлых крыс».
А предыстория появления этой записки такова. Вот уже несколько недель какая-то сволочь действительно стучит с разных сторон, в разное время суток, разными предметами с малоприкрытым садизмом, граничащем с мазохизмом. Словно одновременно у всех соседей в квартирах и за компанию у дворника в подвале начался ремонт. Кто-то с упоением долбит стены, ковыряет трубы и вообще занимается бессмысленными вещами вроде попыток заменить отсутствие электродрели наличием молотка с долотом. Это когда вместо нескольких секунд, которые уходят на сверление дырки в бетонной стене специальным инструментом, у человека занимает несколько часов попытка продолбить нужное отверстие старым молотком, правой ногой и через левое ухо. Ухо при этом у него явно глухое.
Звук идет отовсюду: из-за стены комнаты, из-под пола, раздается где-то в потолке, настигает на кухне и громыхает со стороны лестничной клетки. Иногда не только днем, что еще можно понять, но и ночью, причем свет нигде в окнах не горит. Все это накладывается на общеизвестную беду нижних этажей и проблему старых домов с их изношенной системой канализации: при попытке помыться краны завывают, как сирены противовоздушной обороны, и трубы гудят, как отплывающие пароходы. В стенах ванной что-то потустороннее трясется, кряхтит и заходится в экстазе. Особенно зловеще это звучит поздним вечером и ночью.
Можно, конечно, настроить воду так, чтоб не гудело. Но тогда из крана льется либо ледяная струя, либо крутой кипяток. Чтобы не превратиться в синего моржа, страдающего хронической пневмонией, или в красную вареную сардельку, приходится мыться нормальной теплой водой, но с ужасающим воем и грохотом. В этом никто не виноват, кроме законов физики, наличия во всех домах мира первых этажей и еще, разве что, издержек прошлого с массовыми дешевыми застройками и прогнившими трубами, заполненными ржавчиной, воздухом и чем-то еще гнилым. Однако сходки у подъезда, прямо под моим окном, заканчиваются обычно призывами разбить стекла тем, у кого в трубах гудит, и вариациями русского мата.
Когда я въезжала в эту квартиру на первом этаже, я ни о чем таком не подозревала. Но в первый же вечер ко мне вломилась женщина в рейтузах и в шляпе и заявила: «Надеюсь, вы к нам надолго приехали. А то жили тут всякие... Бог весть кто, мы уже тута все перепугалися. Так что или живите долго, или съезжайте отсюдова». С тех пор я знаю, как ее зовут, эту мою соседку слева. Других соседей по имени я до сих пор не всех знаю, но это имя я на радость всем своим гостям даже записала на стене в коридоре, пока шел потихонечку мой скромный ремонт. Почти полгода в коридоре на белых стенах, подготовленных к поклейке обоев, зеленой краской было начертано: «Зинаида Акимовна, соседка за этой стеной».
Сначала Акимовна упиралась и на мои приглашения зайти и посмотреть, что это не мы стучим со всех сторон, отказывалась под предлогом, что она, мол, уже ужинать села. Но, завидев диктофон, Акимовна воодушевилась и принялась рассказывать ему, что «вся парадная встала на дыбы» и пойдет на нас войной, потому что все решили на общем собрании объявить виноватыми нас, новоселов — ведь не среди своих же искать виноватых-то. Устав митинговать, Акимовна решилась наконец самолично произвести осмотр моей квартиры и убедилась, что у нас нет ни ремонта, ни чеканной мастерской, ни даже голубятни.
Она обещала передать это «всему стояку», то бишь взволнованным бабушкам, ежедневно митингующим на скамеечках. «Я знаю эту женщину, которая ЭТО написала, — доверительно сообщила мне Акимовна, беря меня под локоток. От нее неприятно пахло чем-то затхлым. — Я этой женщине передам, что у вас тут все чисто».
А сегодня вечером раздался звонок в дверь. На пороге стояла какая-то растрепанная женщина, похожая на Бабу-Ягу, в ночной рубахе и валенках, и надрывным скрипучим голосом кричала, перекрывая свист крана, рев труб в ванной и шум стиральной машины, отжимающей белье. Общий смысл ее беспрерывного вопля сводился к следующему: немедленно прекратить! От свиста и гудения она не может спать, поэтому предлагает нам не пользоваться такими коммунальными услугами, как горячая и холодная вода, за которые мы ежемесячно вносим квартирную плату. Сама она живет на где-то выше третьего этажа, и в ее трубах не гудит. Ей кажется, что это дает право ненавидеть жильцов нижних этажей как класс и перекрыть у них воду к чертовой бабушке.
Чтобы не мылись и не стучали, потому что Баба-Яга и весь стояк против.

© М. Кингисепп